Письмо об эстетическом воспитании человека 5 (Ф. Шиллер)

[luchnivik]

Таков ли характер, обнаруживаемый нынешним веком и современными событиями? Сразу же обращаю свое внимание на самый выдающийся предмет в этой обширной картине.

Правда, мнение потеряло свое обаяние, произвол разоблачен, и хотя он еще и облечен властью, все ж ему не удается снискать себе уважения; человек про­будился от долгой беспечности и самообмана, и упорное большинство голосов требует восстановления своих неотъемлемых прав. Однако он не только требует их. По эту и по ту сторону он считает, чтобы насильно взять то, в чем, по его мнению, ему несправедливо отказы­вают. Здание естественного государства колеблется, его прогнивший фундамент оседает, и, кажется, явилась физическая возможность возвести закон на трон, ува­жать, наконец, человека как самоцель и сделать истин­ную свободу основой политического союза. Тщетная на­дежда! Недостает моральной возможности, и благопри­ятный миг встречает невосприимчивое поколение.

Человек отражается в своих поступках; какой же облик является в драме нынешнего времени? Здесь одичание, там расслабление: две крайности человече­ского упадка, и обе соединены в одном промежутке времени!

В низших и более многочисленных классах мы встречаемся с грубыми и беззаконными инстинктами, которые, будучи разнузданы ослаблением оков граж­данского порядка, спешат с неукротимой яростью к животному удовлетворению. Может быть, объектив­ная сущность человека и имела основание к жалобам на государство, но субъективная должна уважать его учреждения. Разве можно порицать государство за то, что оно пренебрегло достоинством человеческой при­роды, когда нужно было защитить самое существование её; что государство поторопилось разъединять, пользуясь силой тяготения, и соединять при помощи силы сцепления, когда нельзя еще было думать об образовательной силе? В разложении государства заклю­чено его оправдание. Разнузданное общество, вместо того чтобы стремиться вверх к органической жизни, ка­тится обратно в царство стихийных сил.

С другой стороны, цивилизованные классы пред­ставляют нам еще более отвратительное зрелище рас­слабления и порчи характера, которые возмутительны тем более, что источником их является сама культура. Я не помню, какой древний или новый философ сделал замечание, что благороднейшее при разложении яв­ляется отвратительнейшим; но справедливость этого замечания оправдывается и в области моральной. Дитя природы, сбросив оковы, становится неистовым, пито­мец искусства — становится негодяем. Просвещение рассудка, которым не без основания хвалятся высшие сословия, в общем столь мало облагораживает по­мыслы, что скорее оправдывает развращенность своими учениями. Мы отрекаемся от природы в ее законном поле действия, дабы испытать ее тиранию в нравствен­ном, и, противодействуя ее влиянию, мы заимствуем в то же время у нее наши принципы. Притворная бла­гопристойность наших нравов отказывает природе в простительном первенстве, дабы в нашей материали­стической этике признать за природой решающий, по­следний голос. Эгоизм построил свою систему в лоне самой утонченной общительности, и, не приобретя об­щительного сердца, мы испытываем все болезни и все невзгоды общества. Свободное свое суждение мы под­чиняем его деспотическому мнению, наше чувство — его причудливым обычаям, нашу волю — его соблаз­нам и только лишь оберегаем свой произвол от священ­ных прав общества. Сердце светского человека сохнет в гордом самодовольстве, между тем как грубому че­ловеку природы еще доступна симпатия, и каждый словно стремится спасти только свои жалкие пожитки из разоренного пылающего города. Думают, что только при полном отречении от чувствительности можно из­бегнуть ее заблуждений, и насмешки, которые часто целительно бичуют мечтателя, так же мало щадят бла­городнейшее чувство, выставляя его на поругание. Культура не только не освобождает нас, но, напротив, со всякой новой силой, в нас образуемой, развивает и новые потребности; узы физического стискивают нас все страшнее, так что боязнь потери заглушает даже пламенное стремление к совершенствованию, и правило пассивного повиновения получает значение высочай­шей жизненной мудрости. Итак, дух времени колеб­лется между извращенностью и дикостью; между тем, что противоестественно, и тем, что только естественно; между суеверием и моральным неверием, и только равновесие зла иногда ставит ему границы.